вступление
- рассказ 1 - рассказ 2 - рассказ
3
рассказ 4 - рассказ 5 - черновые
варианты?
«Куда же мне удалиться, изменник?» – спросил Карно министра полиции. – «Куда пожелаешь, дурак!» – ответил без малейшего замешательства Фуше.
Рошешуар.
Второго августа в числе истинных некрасоведов областное радио упомянуло и Григория Красильникова, за короткое время прошедшего путь от скромного младшего научного сотрудника до члена-корреспондента Академии наук. Мы пожелали встретиться с молодым ученым и он любезно пошел нам на встречу.
И вот мы пьем чай на небольшой уютной кухне Григория. Радушный хозяин подливает в наши чашки душистый напиток, сопровждая это священнодействие различными остроумными замечаниями. Юркий с небольшими, но удивительно живыми глазами он напоминает ящерицу, радующуюся весеннему солнцу, и это ощущение какого-то внутреннего веселья передается и нам – очарованным теплым приемом гостям.
– Григорий, расскажите пожалуйста о ваших занятиях, мы думаем, что читатели с удовольствием ознакомятся с, неизвестными широкой публике событиями из жизни нашего великого земляка – Поэта.
– Удивительная личность, удивительная судьба! – Григорий Владимирович устраивается поудобнее и продолжает – При упоминании о Некрасове мы представляем замечательного поэта и общественного деятеля, но мало кто знает Николая Алексеевича как оригинального религиозного философа, мистика, посвятившего всю свою жизнь проблемам сознания, пытавшегося трансмутироватъ наше бренное тело в бессмертное, тем самым утверждая божественную природу человека.
– Расскажите поподробнее об этих изысканиях Поэта...
– С самого раннего возраста Николай Алексеевич интересовался соотношениями сна и яви в нашей земной жизни. Видения с младенчества окружали его, формировали отношение к действительности. Некоторые тайны были ему приоткрыты, так в возрасте одиннадцати лет он предсказал покушение Каракозова, затем точную дату начала первой мировой войны, дату выхода в свет «Братьев Карамазовых» и т.д. Но чрезвычайная одаренность мальчика не была понята и принята окружением, так молодой Некрасов столкнулся с проблемой черни или иными словами – с проблемой различных степеней неведения, что натолкнуло его на представление об иерархии как градации различий видов сознания. Приняв меры предосторожности, т.е. поняв, что незачем метать бисер перед свиньями. Николай Алексеевич продолжил свои изыскания...
Григорий преобразился, казалось, что рост его увеличился, черты лица приобрели спокойное вдохновенное выражение.
– В известном смысле наше бытие есть некая игра в прятки с собственной сущностью, т.к. роли в этой игре расписаны заранее нами же раз и навсегда. Если некто рождается 9 ноября 1940 года, то умирая он появляется на свет в тот же день, т.е. 9 ноября 1940 года в том же месте. На знании об этом основаны все предсказания о «будущем». Жизнь есть – бесконечная игра зеркальных отражений друг в друге – вечная симфония прекрасная и ужасающая одновременно. Поскольку божественный оркестр состоит из виртуозов, то вероятность фальши совершенно исключена и события долженствующие произойти произойдут всенепременно. Глупо сетовать на обстоятельства, т.к. они не имеют на самом деле никакой значимости, кроме как неких музыкальных ходов соответствующих общему мелодическому построению жизни. Но все же возможность разнообразия не исключается столь жестким принципом бытия, ибо в каждом человеке существует громадное количество регистров, способных менять восприятие происходящего весьма кардинально. Причем в этом случае одни и те же события несут в себе весь спектр окраски ощущений от боли, до экстаза. Так же меняются приоритеты деталей, заполняющих собою жизнь – важное уходит на второй, на третий, десятый план, а несущественное становится чрезвычайно необходимым. К примеру – удачливый дизайнер всю жизнь жалеет о том, что предпочел духовной светскую карьеру и наоборот – удачливый дизайнер радуется тому, что не свалял дурака в юности и не стал каким-нибудь протоиереем...
Человек лепит представления о Боге по собственному образу и подобию, т.е. в соответствии с той ролью (нотой) коей сам является. Например – для ляжки богом будет идеальная ляжка, для груди – красивая грудь и т.д. (т.к. человек занимает определенное место в Большом Теле, то он судит обо всем в соответствии со своим расположением в этом Теле, но на самом деле наиболее продвинутые постигают не Бога, но того кого каббалисты именовали Адамом Кадмоном, ибо та часть сознания, что дана человеку является человеческой и только человеческой).
Некрасов видел выход из игры в том, что бы достигнуть того состояния, сознания, когда Все события жизни воспринимались бы как радостно-совершенные через понимание Всей симфонии существования, а затем через бесконечное продление Одной жизни он хотел добиться мелодического изменения Всего ее рисунка.
Но сия титаническая попытка изначально была обречена на провал, т.к, в таком случае ему в одиночку следовало бы преобразовать весь мир, т.е. Самого Бога превратить в НЕКРАСОВА!
– Поразительная личность!
– Да, но на протяжении всей истории человечества мы встречаем подобные попытки... Те, кого последующие поколения признавали как богов шли по тому же пути – Кетцакоатль, Митра, Кришна, Христос достигали полноты сознания и утверждали его через подвиг и жертву. Но был и другой путь – путь Гермеса, Будды, Рамы, Мухаммеда где распятию предпочитался лавровый венок, и как мы видим этот путь был столь же удачен, но на самом деле Митра и Будда всегда находились в своем времени и всегда там пребывают. Так и мы! Свобода же состоит в выборе отношения к этому (в переключении регистров), Мы – вечно обновляющиеся клетки вечно обновляющегося тела, созданного Богом ради наслаждения от лицезрения Себя! Так давайте же наслаждаться жизнью во всех,ее проявлениях как нас учил Николай Алексеевич Некрасов!
– А как же сны? Каким образом они соотносятся с тем, что вы нам поведали?
– Несмотря на то, что человек всегда занимает фиксированную позицию во «временно-пространственной» координате, он одновременно касается Всего, что существует и потому, обращая свое сознание в определенное русло, он может жить сном. В этом случае окружающие воспринимают его как сумасшедшего, но он на самом деле не более ненормален нежели они, свое проживание он отрабатывает столь же интенсивно как и другие люди...
– Но есть ли позитивный смысл у всякого существования? В чем он?
– Смысла жизни в человеческом понимании не существует, но есть, если угодно, некая задача существования, которая может быть разрешена только конкретной особью... Она (задача) различна для каждого человека. Если у Наполеона одна историческая функция, то у вас безусловно другая. К примеру многие люди живут затем, что бы в определенное время в определенном месте сказать одно лишь единственное слово, а то, что они думают о себе не имеет при этом совершенно никакого значения. Они как актеры, занятые в эпизодах и ждущие своего выхода... Момент же их выхода на сцену Николай Алексеевич называл – МОМЕНТОМ ИСТИНЫ.
В дополнение могу сказать, что все наши желания, страхи и предчувствия всего лишь – воспоминания о том, что должно произойти или уже происходило бесчисленное количество раз и будет повторяться всегда!..
Воцарилась пауза. Григорий как-то по детски улыбнулся и мы вдруг почувствовали, что были на этой кухне уже не раз. Чай остыл, пришла пора расходиться по домам – нам готовить репортаж, Григорию – заниматься правкой новой книги о творчестве Некрасова. Мы поблагодарили хозяина за гостеприимство, тепло с ним распрощались. Напоследок он передал нам несколько ксерокопий ранее не опубликованных рукописей Некрасова. Мы решили воспользоваться щедростью ученого и текст рукописей приводим ниже...
Порядок рукописей нами сохранен.
Геннадий Зыкин.
Лидия Виппер.
О, Муза! Я
ль тебя не холил?
Твои ли перси не ласкал?
Но связан я как подневольник,
страшен судьбы зело оскал!
Некрасов кончил диктовать, врос в подушку. Слабым, свистящим голосом – Спасибо, Наташенька... Махнул рукой – Оставь меня, родная... Женщина встала со стула, тихо вышла, неплотно притворив за собою дверь – Вдруг, больной попросит принести что-нибудь...
Некрасов закрыл глаза. – Что со мной? Боже, за, что меня так? Как тяжело, как неприятно и неприлично... – шевелиться было больно, лежать без движения – невыносимо. – Почему? Почему? Почему меня?... Какая гадость, как тяжело!..
Он стал вспоминать и, понемногу, переместился из опостылевшей кровати, в которой догнивало его тело, в поместье, на пятнадцать лет назад, во время когда он известный, почитаемый молодежью, литератор был в зените сил и жизни.
Каждую осень, поминая Пушкина, он оставлял суетный Петербург и отправлялся в Ярославскую губернию, в сельцо Карабиха, где располагалось его имение. Охотился, вникал в хозяйство, забавничал с крестьянскими детьми. В тот год он выписал для поместья паровую молотилку, желая тем самым облегчить труд сельчан, но те, привыкнув работать по старинке – вручную, не торопились опробовать новшество. Приходилось пороть, но ничего не помогало. Смотрели по бычьи тупо и делали как привыкли. К конце концов Некрасов махнул рукой на сие невежество и с головой окунулся в охоту. Она приносила ему отдохновение от борьбы с мужиками и скучной полемики с литературными оппонентами. Били кабана, вальдшнепов, как-то раз подстрелили даже медведя, правда медведь был не очень крупный, но с большой головою, что позволило Некрасову привирать о размерах зверя, после того как голова заняла место на стене в его кабинете.
В тот год многих в округе потрясла история, – случившаяся с Ермилом Зубиным – справным, богобоязненным мужиком, славившимся своей рассудительностью. Ермил пошел по грибы, в лесу ему, якобы явился ангел и Ермил, следуя его указаниям, спалил часть леса, едва не сгорев сам. Некрасов хотел его примерно наказать, но затем отдумал и пристроил к себе буфетным мужиком. Ермил не воровал.
Однажды, возвращаясь с охоты, Некрасов проходил мимо Митю-хинского курятника. Хорошенькая светловолосая девочка ловко управлялась с пеструшками. Некрасов невольно залюбовался сим зрелищем... Окликнул девочку, спросил – Как зовут? – Сима, -ответила та просто...
С этого дня Некрасов и Сима подружились. Девоска приходила, к нему, ела конфеты, Некрасов читал ей стихи, преимущественно свои. Так незаметно проходили вечер за вечером. Наконец, настала пора собираться в Петербург. Некрасову не хотелось расставаться с подружкой и он предложил ей ехать с ним, дабы определить девочку в пансион, где она смогла бы получить образование. Сима сказала, что без согласия родителей не может что-либо предпринимать, но Некрасов дал ее отцу три целковых и девочку отпустили. Вскоре они уехали.
Сима росла, учителя с похвалой отзывались об ее успехах и способностях. – Поразительно смышленая девочка, внимательна, все схватывает на лету, – поговаривал Граббе – учитель географии. – Музыкальна, пластична, – вторил ему Меликян, преподававший танцы. Некрасов радовался за свою воспитанницу. Читал ей свои стихи, поэмы. Сима прослушав целовала его в лоб и уходила к себе в пансион...
Прошло десять лет. Сима превратилась в статную красавицу с удивительно нежной кожей. Ее большие зеленые глаза излучали ум, участие, неподдельный интерес к жизни. Все движения ее были грациозны, женственны, эротичны. Голос обрел силу и красоту, подобранная со вкусом одежда подчеркивала свежесть и привлекательность девушки...
Некрасов читал. Вдохновенно, завывая, полуприкрыв глаза. Ему представлялось, что в руке его вместо мятого листка бумаги – лира, на голове – лавровый венок, что он – Орфей, при звуках голоса которого, утихают волны, разверзаются стены Аида, умолкают птицы. Он читал для нее... Сима! – Ангел небесный! Муза! Ангел сидит рядом и слушает звуки божественной лиры! Некрасов глянул на девушку. Та безучастно и покорно сидела на краешке стула...
– Как? – спросил Некрасов. Девушка зевнула и улыбнулась.
– Полно-те, Николай Алексеевич... Ну какой вы поэт...
Некрасов почувствовал как у него защемило в паху, словно гувернер застал его за неприличным занятием. Он понял, что покраснел.
– Милый, милый Николай Алексеевич! Я вам так благодарна за все, вы так много для меня сделали... Но слушать вашу белиберду, право, не достает уже сил! Бросьте стихосложение, обратите свои таланты на иные области. Поверьте, что многие нелепости, что вы допускаете, просто режут слух и оскорбляют ухо! Я знаю, что в данном случае поступаю жестоко, но я слишком люблю поэзию, что бы молчать об этом... Простите, Николай Алексеевич! Я больше не приду сюда никогда, я выхожу замуж, вам известен мой избранник, это – молодой Ритурнелев. Я верю, что нам с ним будет хорошо, что нас ждет прекрасное будущее... Я желаю вам счастья, от всей души! От всего сердца! Прощайте!..
Сима, как птичка, выпорхнувшая из клетки, выбежала из кабинета. Еще какое-то время в комнате царил ее запах – запах молодости и красоты. Некрасов долго сидел без движения. Он напоминал статую, из глаз которой почему-то катились слезы. Придя в себя поздно вечером, он оделся и поехал в клуб, играть в покер...
С тех пор, Некрасов стал, как-то, сохнуть, терять внушительность. Со временем, это перешло в болезнь, приковавшую его теперь к постели. Сима с Ритурнелевым уехали в Париж, где открыли салон, блестящий, по отзыву путешественников посещявших его. Некрасов и Сима больше никогда не виделись...
– Наташенька! Наташа!
Женщина вошла, села на свое место, приготовилась записывать. Некрасов диктовал очень тихо, из глаз его, время от времени, выползали крупные слезинки...
Любовь
порой жестоко жалит,
тебя терзает и печалит,
но почитай Амура стрелы,
не укрывай от них ты тело!
О, Муза!..
Времена настали беспокойные – по улицам слонялись угрюмые кучки подозрительных субъектов, недобро оглядывающих приличных граждан. Пока никого не задевали, но от самого присутствия невесть – кого на улицах становилось неприятно, каждый чувствовал какую-то непосредственную угрозу своему достоинству и безопасности. Поговаривали, что вновь возникшие были рабочими Холодковской мануфактуры, по случаю революции бастовавшие, но как бы то ни было жизнь шла своим чередом – работали учреждения, конторы, рестораны. В театре вечерами ставились спектакли и лощеная публика все так же церемонно прохаживалась в антрактах, деланно-лениво обмениваясь новостями.
Юрий Валентинович Ревякин – молодой, преуспевающий адвокат с несколько потным носом, но прекрасно воспитанный, что очень щенилось в обществе и извиняло всякий мелкий недостаток наружности, возвращался в приятном расположении духа от госпожи Визен, пригласившей его к себе, дабы познакомить со своей дочерью – двадцатилетней красавицей Софи. Молодые люди сразу нашли общий язык. Юрий Валентинович недурно разбирался в современной литературе, Софочка обожала читать и их разговор принял тот вид непринужденной беседы, когда учавствующие в ней могут свободно, не стесняясь собственнього незнания чего-либо или наоборот – собственного превосходства, выражать свои взгляды на тот или иной предмет. Обсудили последние стихи Гиппиус, вспомнили Фофанова, Мея... К концу вечера Юрий Валентинович был совершенно очарован девушкой и она, казалось, выказывала ему свою симпатию.
Они тепло расстались, Юрий Валентинович обещал чаще бывать в столь гостеприимном доме, мадам Визен, прощаясь с ним, многозначительно поглядела.
Экипаж медленно скользил по опустевшей улице. Февраль выдался теплый и малоснежный. В высоком не по зимнему небе мерцали мириады звезд и казалось, что это не звезды, но огни веселого многолюдного города, расположенного по ту сторону воздушной реки.
Волоски шубы приятно щекотали бритое лицо Юрия Валентиновича, возок мягко раскачивался и адвокат незаметно уснул, крепко по младенчески, но сон его, однако, был не совсем хорош. Ревякину снилось, что он на Капри, что он – император Тиберий, что тело его покрыто лепрой, что он ужасно устал, что он умирает...
Странно, – думал Тиберий, – Но я выпустил из жизни что-то важное. Что-то до того необходимое, что напоминание о нем не дает мне покоя и в этот, наверное, один из последних моих, день. Я привык побеждать, я побеждал всю свою жизнь, мне покорялись галлы, варвары востока, царедворцы. Ради самоутверждения я перерезал половину сената, прочих я не считал... Но нечто, представлявшее для меня действительный интерес, я не смог ухватить. В сущности всю мою жизнь я был всего-навсего ломовой лошадью, работающей на идею власти, идею глубоко мне чуждую... Здесь на Капри, выращивая капусту, я мог ненадолго забываться, отпугивая приближенных свирепым взглядом, но полноты покоя я так и не смог, испытать никогда?
Боль, ужасная как одновременный укус сорока скорпионов, взрезала тело. Члены частями отпадали от него, рассыпаясь на множество более мелких кусочков. Боль поднималась как молочная пена к голове, стремясь разорвать темя и когда это произошло, боль и тело исчезли...
Он шел по волнам недвижимым, черным и плотным как базальт. Временами ему казалось, что среди них слабо маячили капустные качаны, но приглядываясь, он понимал, что это – отрезанные головы противников, зеленые и изменившие свою форму. Пра-небо было пусто, черно и поимело отличий от воды, по которой он шел, но почему-то он понимал где кончается океан, а где начинается воздух. И вдруг он понял, чего ему так всегда не хватало! Ему недоставало звезд, обычных звезд вечерами появляющихся над горизонтом, одним своим видом наполняющих душу ощущением праздника и красоты...
Темная завеса стала распадаться, образовался узкий проход, Тиберий шагнул в него.
– Стой! – Грубый голос разбудил Юрия Валентиновича. Извозчик лежал на снегу, губы его были разбиты. Прямо перед носом противная рожа, изрыгая перегар, скалила гнилые зубы.
– Приехали, барин, вылезай! Схватили за шиворот, дав тычка, вытолкали из повозки.
– Пора платить по счетам, сука буржуйская! Сымай шубу! Скорей, чего вылупился, жук навозный!
Спокойно недрожащими руками, не возражая Юрий Валентинович разделся; протянул шубу бандитам. Его обшарили, забрали портмоне, часы; треснули, для верности, раза два по зубам. Юрий Валентинович ощутил солоноватый вкус во рту. – Видимо, разбили десну, – равнодушно отметил он про себя...
– Ужо вам! Революция! Свобода, мать твою за ногу! – кричали бандиты, удаляясь в отнятом экипаже.
Юрий Валентинович поежился, помог кучеру подняться.
– Пошли, брат, ко мне, я тебя угощу. Это ничего, это бывает... Извозчик, приходя в себя, очумело пучил бельма.
– Барин, барин, как же так... – тихо вздыхал он.
– Идем, это – не беда, это не самое худшее...
– Убили, убили без ножа...
– Пошли, голубчик, не стоит так расстраиваться...
Извозчик распахнул тулуп, приобнявшись они пошли по плохо освещенной улице к дому Ревякина. Ласково сияли звезды. Снег нежно поскрипывал под ногами. Ночь была удивительно хороша.
– Все позади, все страшное, что нам надлежало испытать, закончилось этой ночью, какая славная штука – жизнь! Кажется живи тысячу лет и не надоест! Как все прекрасно и продуманно у Бога! Юрий Валентинович смотрел вверх. Млечный путь пролегал над миром как перламутровая дорога из вечности в вечность. Невольные слезы наворачивались на глаза...
– Скоро ли, барин?..
– Почти пришли, Еким...
Никто не любил этого места. Приходя в него каждый чувствовал запах чего-то постыдного, запах какой-то неистребимой грязи. Что это за грязь, какие у нее свойства? – никто понять не мог, но после всегда хотелось первым делом помыть руки, тщательно, не жалея мыла.
Странно, но семинария, где обучался Вадим была выстроена в каких-то пятистах шагах от него, как бы в насмешку над бытовавшими в народе представлениями о таинственно выбираемых площадках для святых строений. Большего ляпа трудно было и представить, но кто бы мог знать какой скрытый смысл имело подобное соседство?
Вадим голодал – стипендия была столь невелика, что ее едва хватало на покупку учебников, на прочее денег не оставалось, поговаривали, что сие было предусмотрено программой, ибо смирение плоти – непременное условие для возрастания духа – так, по крайней мере,считалось. Однако, некоторые семинаристы, как правило старшекурсники, не испытывали недостатка в продуктах. Когда прекращался обход они садились в кружок и весело начинали поедать сало, жирных золотистых копченых куриц, вареную морковь, яйца, невиданных размеров пышной выпечки хлеб. Пили и водку, иногда потребляли разноцветные вина, о целебных свойствах которых среди младших семинаристов ходили неумеренные истории. Много разговоров было об огурцах, но как использовался сей диковинный плод никто не мог объяснить вполне, т.к. никто никогда не видел, что бы кто-то их ел, но тем ни менее сами огурцы видели многие...
Однажды, к Вадиму подсел Игорь – прыщеватый, но с правильными чертами лица молодой человек и вкрадчиво сказал – Вижу, ты не совсем сыт. Любишь курицу?
Вадиму показалось, что не он сам, но его желудок всей своей сутью выдохнул – Да!
Ужинали. Что-то обсуждали, т.е. то, что обсуждали другие семинаристы не могли слышать. Говорили очень тихо.
По наступлении ночи не шумя оделись и отправились в небезизвестное место...
Луна только-что пошла на ущерб. В каком-то непонятном одиночестве она маячила в пустом небе, странно, но ни одной звезды не было в ее свите, казалось, что звезды намеренно покинули свои места, в испуге, что их владычица ненароком их съест, дабы восполнить свой затемненный кусочек. Воздух обрел плотность. Это был уже не воздух, но некая струящаяся полупрозрачная ткань, обволакивающая собою весь мир. Предметы растворялись в ткани, словно мертвецы, закутанные в саван.
Нечастые прохожие напоминали жуков,в лунном свете одежда иж в светлых местах бликовала, что еще больше подчеркивало сходство их тел с жесткими панцирями насекомых. Вадим, подавляя в себе страх, старался не отставать от Игоря. Шагах в двадцати из марева выросла арка. При свете луны она казалась расплывчатым облаком, полуреальным пятном. Моргни – и исчезнет. Видим моргнул. Арка все также качалась в лунном свете.
– Пришли, – услышал Вадим.
Непонятным образом между ними выросла фигура в длиннополом плаще. Зеленое лицо незнакомца почему-то было известно Вадиму, но он понимал, что ранее они встретиться никак не могли. Какая-то струна внутри натянулась, звякнула и лопнула, заставив его на секунду вздрогнуть. Незнакомец, казалось, почувствовал состояние Вадима, усмехнулся. Обращаясь к Игорю – Сегодня ты мне не понадобишься, ступай... Передал Игорю увесистый сверток. Вадиму – Иди за мной? Вадим повиновался...
На занятия Вадим не пошел. Еле раздевшись он лег в кровать и немедленно заснул. Вначале была темнота, но вдруг он почувствовал себя огромной рыбой, с силой раздвигающей своим телом водную толщу. Ощущение было непередаваемо правдоподобным. Вверху он заметил какой-то предмет, заплатой накрывающий часть зеленоватого водного поля. Вадим рванулся к нему. Перевернувшаяся лодка, барахтающиеся люди – мужчина и женщина. Повинуясь инстинктам он рвал челюстями обоих. Небольшое пространство вокруг стало мутным. Насытившись он... проснулся оттого, что кто-то тряс его за плечо.
– К ректору, к ректору! – настойчивый голос Игоря. Лицо ректора выражало собой какое-то сальное участие. Странный контраст с привычным жлобством неприятно удивил Вадима. Он вытянулся, давая понять, что готов выслушать наставление, но ректор заговорил необычно тихо, пытаясь придать интонации задушевность.
– Сынок, – ректор отвел глаза в сторону – наша жизнь в руцех Божьих... Вадим насторожился.
– Понимаешь какое дело... В общем родители твои отошли...
– Как? – спросил Вадим деревянно.
Ректор, несколько нахмурившись – Намедни рыбу промышляли, да потонули оба. Вот-так...
В душе у Вадима образовалась какая-то пустота, он вдруг почувствовал, что улыбается. Ректор внимательно всматривался в Вадима.
– Иди... Собирайся... Десять дней... Вадим, не прощаясь, вышел...
Он постучал, как было условлено, два раза. Дверь подалась сама. Сделал шаг, другой. Дверь сзади прикрылась. Вадим оказался в темноте. Под ногами что-то шевелилось, Вадим что бы не потерять равновесие раскинул широко руки, пытаясь ухватиться за стены, но их не было. Вместо твердости дерева или штукатурки он ощутил мохнато-ласково – неприятное касанье невесть – чего. Вдруг появился свет, т.е. даже не свет, но какое-то уплотнение более светлое относительно окружающей Вадима черноты. В уплотнении можно было разглядеть окружающее пространство. Руки по запястья спрятались в каких-то сухих водорослях, постоянно волнуемых непонятным ритмом, не смотря на отсутствие всякого движения воздуха. Стоять было все труднее и Вадим глянул вниз. Там, под подошвами его английских ботинок шевелились разделанные тушки минтая – серебристые, лишеннные голов, плавников и хвостов. Вдруг одна из них выскочила из-под ног Вадима и короткими перебежками, по тараканьи, стала удаляться. Вадим успел разглядеть ее лапки, похожие на лягушачьи. Никак не оценивая это проишествие он проследил траекторию пути странного существа и заметил, что то скрылось в проходе, на первый взгляд незаметном. Вадим двинулся туда...
В тесной, отделанной голубым с цветочками кафелем кухне сидели двое – невыразительный мужчина и сухая, с пятнами на узком лице, девица. Девица быстро хватала куски с блюда и не пережевывая, и не запивая заглатывала их. Вадим не мог понять, что это за куски она поглощала, он рассеянно уставился на ее тонкий рот и слушал.
– Непонимание единого – есть величайшая из существующих нелепостей! Есть два вида живущих – питатели и разрушители. Обойтись друг без друга они не в состоянии, но примириться друг с другом они не желают! Вся история, как резиновая губка, пропитана эманациями их борьбы друг с другом. Что делать? – Да, ничего! Определиться! Познать свою временную сущность и следовать ей беззаветно! Устал – переходи в другой режим, копи силы, делай выводы... – девица проглотила очередной кусок.
– Но, то, что ты говоришь противоречит представлениям о чести, благе...
– Честь, благо, любовь и т.д. – понятия из режима питания. Мир вынужден признавать ценность этих частностей по одной простой причине, а именно потому, что физическая жизнь ищет своего бессмертия в воспроизводстве, а то, что ты перечислил служит оному.
– Ты хочешь сказать, что следуя пути смерти можно обрести жизнь, а продвигаясь по пути жизни ты находишь лишь смерть?
– То, да не то! На самом деле – каждый путь ведет лишь к одному результату – жизни через смерть! Да, что я буду объяснять – все об этом пишут...
– Кто это – все?..
– Те, кто зорок! – девица протянула руку у блюду, но вдруг ее водянистые глаза остановились на фигуре Вадима, тихо стоящего в дверях.
– Сынок! – приказалала она, – Немедленно подойди ко мне! Мужчина, сидевший до этого спиной к Вадиму, стал медленно оборачиваться. Без сомнения это был он – зеленый незнакомец, чьи черты так странно указывали на вероятность их более тесного общения когда-то. Вадиму, показалось, что тело его стало мягким и однородным как зельц, он даже почувствовал неприятный привкус во рту, словно он сам поедал себя.
– Сынок, мы дождались тебя, – голосом, нежным как апрельское солнце, прошептала девица. Взгляд ее стал теплым и радостным.
– Иди к нам, малыш, иди, не бойся – страхи остались в прихожей... А теперь – их нет вовсе, слуги их вымели... иди... Вадим заплакал, заплакал так, как плачут пьяные или дети -без повода, легко, обильно. Шатаясь он шагнул навстречу родителям. Зеленый подхватил его под руки, прижал к себе. Девица выскочила из-за стола, прикоснулась к лицу Вадима узкой горячей рукой.
– Сырой, – выдохнула она, – Сырой...
Плакали все... Радость, невыразимая, пьянящая, не сравнимая ни с чем в своей силе захлестывала их. Руки сплелись, тела плотно касались друг друга, завертелись в бешеном кружении, взлетели. Исчезло все, кроме ощущения легкости, безграничной свободы, силы огромной, невиданной, всемогущей...
– Помни – три – суть одно! Возвращайся, ты теперь сможешь... Вадим открыл глаза. Тесная, но странно бесконечная комната, большой турецкий барабан, две палки... Он сел на табурет, поправил рукава, взял палки в руки, они были сухие, гладко отполированные. Вадим изготовился, помедлил долю секунды и что-есть силы треснул по туго натянутой, поблескивающей слабо коже.
– Тум-м-м...- отозвался инструмент.
Стены ярко озарилсь, соответствуя амплитуде звука. Все преобразилось. Сиянив, почти непереносимое в своей яркости и мощи, залило все вокруг.
– Тум-м-м, тум-м-м, тум-м-м... – удары сливались воедино, тьмы не было, усталости не было, был – свет, яркий золотой свет. Вадим, барабан, стены – все превратилось в свет, все было светом!
– Тум-м-м, тум-м-мт, тум-м-м, тум-м-м, тум-м-м...
... Ректор 19 октября получил странное послание без подписи. Перечитав его раза четыре, понюхав для верности, но ничего так и не решив для себя, он почел за лучшее уничтожить сомнительную бумагу, поднес ее к свече, а затем оцепенело наблюдал как огонь завтракает поданным ему угощением. Когда письмо догорело, ректор вздохнул, перекрестился и направился в класс...
В письме содержался рецепт некого зелья, для улучшения питания студентов.
Будучи патриотом и горячим по своей природе человеком он сам напросился в отряд, когда Александр Ипсиланти затеял заварушку с турками. Шансов для освобождения Греции оставалось все меньше, по мере того как война затягивалась, а великие державы, не исключая и Россию, отмалчивались, не желая портить отношения со Стамбулом. Такая реакция христианского мира раздражала многих, заставляя задуматься о цене обещаний августейших особ. Во всяком случае – война продолжалась, пойти на попятную не представлялось возможным и каждый из повстанцев чувствовал, что их жизнь и судьба в их собственных руках...
Воевать оказалось сложнее и страшнее чем Игорь предполагал. Не раз и не два приходилось ему после боя выгребать из штанов привычный липкий сгусток, но были и другие моменты, когда он, как бы подхваченный вошедшей в него силой, чувствовав опьянение собственной отвагой и неуязвимостью. В такие моменты Игорю казалось, что он архангел христова воинства, что каждое его действие оправдано перед вечностью и освящено.
День 20 апреля запомнился ему надолго... С рассвета готовились к сражению. Чистили и смазывали ружья, молились, многозначительно переглядывались друг с другом. Самые отчаянные шутили, сплевывали сквозь зубы в сторону турецких позиций. Отряд закрепился у подножия Афона – святой горы, что само по себе придавало силы волонтерам. Многие видели в этом знак Божий, обещание помощи небесного воинства. Солнца золотило своими лучами монастыри, облепившие как мхи окрестные скалы. Природа была тиха как девственница у алтаря. Небеса – высоки и безмятежны...
Грохнуло. Низко поползли белые пороховые облака. Неподалеку кто-то истошно заорал. – Попали, – промелькнуло в голове у Игоря. Турки наползали большой пестрой лужей. Расстояние до них сокращалось, было видно как сверкали зубы у бегущих впереди. Игорь почувствовал как тело его сжалось, превратилось в жесткий послушный механизм, он рванулся вперед. Он чувствовал, что рядам бегут товарищи, но не видел ничего вокруг, кроме пузатого, с растерянными глазами турка. – На, сука! – Игорь, что есть силы саданул ему штыком в живот. – Ай! – заорал турок и мягко, как бы в медленном сне повалился на бок.
– На, на, на! – Игорь, не помня себя, колол чьи-то тела. Попадая в мягкое он чувствовал странное наслаждение, словно грибник, набревший на поляну, заполненную отборными боровиками.
Вокруг – матерно орали на многих языках, орали так, что крики заглушали собою даже разрывы снарядов. Дым ел глаза, все двигались позти на ощупь, каким-то шестым чувством различая кто свой, а кто – враг. Толкаясь в этой жесткой каше, внезапно Игорь ощутил на своем лице что-то липкое, отвратительно пахнущее. – Ранен? Убит? – пронеслось в голове...
... Монастырские старцы, сверху наблюдавшие за сражением, сочли его оскорблением святой обители. Движимые потребностью расквитаться с нечестивцами, они стали опоражнивать содержимое выгребных ям на головы дерущихся. В ход шло все, что было под рукой – поливали из бочек, швыряли с помощью лопат. Кал веером накрыл озверевшую толпу внизу. – Анафема! Анафема! -кричали старцы, ловко управляясь с инструментами. Изумление, воцарившееся внизу, способствовало прекращению сражения. Противники ругаясь и отплевываясь повалили каждый в свою сторону. Не осталось ни задора, ни доблести. Вонь, удушливая постыдная вонь стояла над полем битвы...
Игорь вдруг отчетливо осознал, что воевать ему больше не не хотелось, т.е. скорее не то что бы не хотелось, но было совершенно ни к чему... Все происшедшее с ним он воспринял вдруг как цепь совсем лишенных смысла событий, как некую отстраненную пустоту, не имевшую к нему никакого отношения. Казалось, многие испытывали подобные чувства. Бойцы стеснялись смотреть друг другу в глаза, все молчали. Молча стирали одежду, в тишине без аппетита ели. В наряд никого не выставили...
Дождавшись темноты, оставив оружие Игорь ушел прочь из лагеря, позже он узнал, что многие последовали его примеру...
Турки так же отступили. Вскоре было заключено перемирие, а к осени подписали и мирный договор...
Ермилу не нравилась его фамилия и, когда стали выдавать паспорта, он договорился с исправником о ее замене. В документе – хрустящем пахучем большом листе гербовой бумаги значилось – Ермил Понимаев, но деревенские, по старинке, продолжали называть его Зубковым.
Года два назад, по окончании сельхозработ, Ермил женился. Олена как и он была хозяйственна, богомольна и грамотна. Вечерами, после ужина, они читали вслух Библию, причем Ермилу особенно нравилась книга Екклезиаста, а Олене – Давидовы псалмы. Жизнь устроилась пристойно, но несколько нудновато. Ссорились редко, согласие преобладало, но что-то не позволяло Ермилу наслаждаться со всей полнотой семейным счастьем, хотя на сторону – не бегал и за другими женщинами – не приглядывал...
19 августа Ермил отправился за грибами в соседний лес. Дома плотно поел перед дорогой, хотя предполагал вскоре вернуться. В тот год грибов повылещало множество и нарезать корзину было делом плевым. Ермил углублялся в лес. Красота природы очаровывала его деликатное сердце, навевала мысли о чем-то неизмеримо большем, нежели людское полусонное существование, о чем-то, что придавало смысл и соразмерность всей жизни, о какой-то единой интонации, что пронизывала собою все... Тем не менее Ермил сосредоточенно выглядывал грибы и корзина его наполовину наполнилась.
Вдруг он, выйдя на поляну, увидел множество грибов, расположившихся относительно центра ее правильными концентрическими кругами. Казалось, что не грибы, но римляне заполнили собою большой цирк, в ожидании боя гладиаторов, о чем Ермил читал у блаженного Августина. Ермилу захотелось посмотреть поближе на центр поляны, ему почему-то представилось, что там в центре происходит что-то важное, недоступное постороннему пониманию. Перекрестившись Ермил двинулся в центр круга. С каждым шагом он ощущал все возрастающую легкость, пока не понял, что он не стоит на земле, но парит над нею на некоторой небольшой высоте. Осмотревшись Ермил обнаружил, что все приобрело новое качество. Грибы, деревья, травы, цветы говорили о нем, смотрели на него, ранее скрытыми, глазами. Большинство глядело дружелюбно, но некоторые – и дерзко.
– Синклит приветствует тебя! – услышан Ермил благозвучный голос большого боровика, что выделялся из прочих своей статью.
– Ермил Понимаев приветствует синклит! – не успев сообразить что-либо, ответил Ермил.
Он физически ощущал все взоры, направленные на него. Каждый взгляд являлся лучом, проходящим сквозь него в бесконечное пространство, и возвращаясь оттуда, словно отражением невиданного зеркала, заполнял каждую клетку тела Ермила, преображая его существо. Казалось поцелуи тысяч женщин сливаются одновременно в единый поцелуй и он направлен только Ермилу, причем сам Ермил – лишь огромные чувственные губы, созданные для получения наслаждения...
– Тебя желает видеть Великий Кратос – наш руководитель, он очень заинтересовав в вашей встрече! – продолжал боровик с достоинством, присущим этому виду грибов.
– Где? Когда? – поинтересовался Ермил.
– Если ты согласен, то немедленно!
– Да! Да! Да! – почти закричал Ермил к собственному удивлению. Поляна исчезла. Тело Ермила парило над необозримой океанской гладью. Бесконечное спокойствие и бесконечная свобода наполнили все собою. Солнце блистательное и неслепящее казалось близким. Постепенно картина стала изменяться – волны пенились, звук, рождаемый их движениями, напоминал шелест листьев в ветренную погоду, перемежаемый отдаленным звоном колокольцев. Солнце меняло цвет и форму – через треугольник, крест, овал и круг, соответствующие определенным спектральным оттенкам, оно внезапно преобразовалось в монотонный черный квадрат, освещающий мир антрацитовыми лучами. Звук набирал мощь и волны, послушные ему, превратились в огромную бездонную воронку, всасывающую в себя все и вся...
Странно, но Ермил,не испытывал никакого беспокойства, наблюдая бесстрастно за происходящим. Раза два ему хотелось зевнуть, но он подавил неуместное желание организма.
Наконец из тихих глубин стало подниматься странное существо, напоминая собою нечто среднее между волнушкой, увеличенной до чудовищных размеров, и тысячерукой медузой, необычайно плотной для представителей своего вида. Шум стих, лишь шорох, издаваемый невиданным существом, воспринимался слухом Ермила.
– Левиафан! – внезапно пронеслось в сознании и тут же ужас и боль овладели всем существом Ермила.
Ему казалось, что в непроницаемой темноте тысячи острых крючков раздирают его тело, что кровь его холодной и густой смолой застыла в сосудах, распирая их изнутри.
– Свет! Необходим свет! – диким усилием воли Ермилу удалось нашарить спички и зажечь их.
... Очнувшись, он почувствовал дымный смрад и жар пламени. Горел лес. Ермил с силой поднялся и, не помня себя, не разбирая дороги, побежал прочь. Огонь бушевал, но стремительность Ермила спасла его. После – многие говорили, что он рожден в рубашке...
Было разбирательство, вину Ермила в поджоге леса не доказали. Дело замяли, а через некоторое время Некрасов взял Ермила с собой в Петербург в должности буфетного мужика. Трудился Ермил исправно, ибо других забот у него не было, т.к. с женою, после того случая, отношения разладились и они взяли развод. Оставшуюся жизнь Ермил прожил один. В 913 он тихо скончался, не застав последующее несчастье, случившееся со страной.
5. Он считал себя христианином и потому,когда Россия объявила войну Турции,ушел воевать за греческую свободу. После каждой оттоманской атеки Жора методично выгребал из штанов кучи дерьма и шел к полковому священнику за утешением. Сын мой, – ласкоdо шептал батюшка – не ты первый, не ты последний, все мы превозмогаем страх, но истина Христова выше нас, и мы должны сделать все от нас зависящее,что бы свет Христов залил собою сосуд мира! Карачкин, успокоенный мыслью о том, что есть нечто большее чем индивидуальная жизнь с ее несооб-разностями, шел есть кашу.
Нам все зачтется – и хорошее, и не очень, главное – исполнять свой долг. Долг перед церковью и отечеством... Это произошло 20 апреля под Афоном... Турки наседали...
– Примкнуть штыки! – услышал Жора вопль ротного, он машинально произвел необходимую операцию. – Вперед! Колонна двинулась на турок. Рев «Ура», грохот разрывающихся снарядов, тяжелые штаны, дым, пули, сверкание ятаганов – все смешалось... Мысли отсутствовали, лишь одно ощущение – в мягкое (штык в чьем-то теле), в пустоту (между ударами), мягкое –пусто, пусто – мякоть... Вдруг – липкое, пахучее на лице. –Ранен? Убит? И озарение – говно!..
...Монастырские старцы, наблюдавшие за сражением, сочли его оскорблением святой обители. С криками – Анафема! – они стали швырять куски кала в смешавшуюся в бое толпу, благо выгребные ямы были полны. Кал веером опускался на головы разгоряченных бойцов, слепил глаза, деморализовывал их дурным запахом. –Анафема! Анафема! – неслось сверху... Жора Карачкин на мгновение застыл... – Неужели все зря? Все – ложь?.. Страшная боль в животе, кровь, вываливающиеся кишки...
7. – Какое чистое,светлое личико у этой девочки! – думал Некрасов, глядя на маленькую Ильзу, ухаживавшую за курами. -В сущности, в существовании таких детей залог будущего процветания России. Им необходимо дать образование,приобщить к европейской цивилизации. Они – эти маленькие светлые ангелы вытащат нашу страну из болота скуки и невежества, из грязи многовековой отсталости!
– Девочка! Ты хочешь учиться?
– Да, барин.
– А зачем ты этого хочешь?
– Я мечтаю читать Платона в подлиннике!..
– Ты будешь учиться!..
Через год построили школу. На открытии Некрасов сказал прочувствованную речь, его рука нежно трепала русую головку Ильзы.
...Через десять лед умирающий Некрасов попросил привести к нему Ильзу Юрьевну Пользу. У смертного одра, уверенная в себе, пышнотелая девушка выслушала прощальные слова поэта. – Я не зря прожил свою жизнь! Я вырастил дерево, построил школу, меня любят студенты... Я знаю,что имя мое не забудется, покуда жива Россия! Милая девушка! Отдай себя всю,как я отдал себя, ниве народного просвещения! – умирающий сухой желтой ручкой сделал неопределенное движение.
– Знаете, Николай Алексеевич! Я поняла, что то, что вы называете просвещением – вздор. Оно ни к чему неприменимо, оно развращает! Да и поэт вы дурной! Ваша нечувствительность к слову, поистине, вопиюща! Позовите священника, покайтесь, ибо вы много грешили в жизни, и самый страшный ваш грех – гордыня! Я же, как и всякая любящая жизнь женщина, поклоняюсь Афродите Пандемос – Великой Матери – Вечной Женственности... Я вижу свою задачу в том, что бы рожать и воспитывать детей, что бы мои дети вели простую, естественную жизнь, жили в счастливой гармонии с Природой! А химеры «творчества» оставьте скопцам и педерастам, ибо их существование – бесплодно и бесполезно!..
– И, все-таки, я прав! – вскричал Некрасов и испустил дух...
9. Если свобода – есть соответствие внешнего внутреннему, то следует понять, что в меня заложено и изменить окружающее таким образом, что бы оно соответствовало моему внутреннему содержанию, – думал Рем Туков, собирая грибы, – Мне всегда хотелось стать пустынником и там, среди голого, однообразного ландшафта, возносить хвалу Господу. Значит нужно обратить в пустыню окрестности деревни, ибо – что мир без праведника?.. Рем, вооружившись топором, пилой и спичками, приступил к осуществлению своего плана. Первое дерево не желало поддаваться усилиям Тукова. – Врешь, сатана! – взвизгивал он в такт пиле – Я сильнее тебя! Ты-нелепость дьявольская, а я – проводник Божественной воли! Дерево ухнув упало. К концу дня Рем повалил четырнадцать стволов. Тяжело дыша он поднес зажженную спичку к лапнику и стал зачарованно следить за набиравшим силу пламенем. Вскоре весь лес был охвачен бешено разгулявшимся огнем. – Господи! Во имя Твое!.. – кричал Туков,принюхиваясь к запаху поджариваемого мяса.
10.1. Калашный ряд считался одним из наиболее опасных мест в городе. Туземцы, да местная шпана мордатая и крикливая были единственными завсегдатаями этого проклятого Богом и горожанами района. По несчастливому стечению обстоятельств, семинария, где учился Сидор Ермилов находилась в каких-то пятистах метрах от нехорошего места. Жалобы семинаристов и преподавателей городскому голове на обитателей Калашного ряда не дали ничего, и, как заметил, ректор семинарии – отец Никодим -Наглость сатаны всегда заключалась в том, что он как голодный волк рыскает подле святынь, пытаясь похитить и сожрать любую неосторожную овцу...
Сидор голодал – стипендия была столь невелика, что ее едва хватало на покупку учебников, но и это было предусмотрено программой обучения, ибо – плох тот пастырь, что знает о страданиях людских лишь понаслышке.
Некоторые же семинаристы вели жизнь не по средствам – у них всегда имелись на ужин сало, водка и вареная морковь. Иногда Сидор замечал у них и свежие огурцы, впрочем, предназначение коих ему было неизвестно – Сидор ни разу не видел, что бы кто-то из этой компании принимал их в пищу...
Однажды к Сидору подошел Валентин Черномырдин – прыщавый, стройный студент, учившийся на одном из старших курсов.
– Послушай, Ермилов, -сказал Черномырдин – ты парень симпатичный, и я могу тебе кое-что предложить... На следующий день они вместе отправилиь в Калашный ряд...
Мутные сумерки почти съедали очертания предметов. Случайные фигуры, попадавшиеся приятелям на пути, казались тараканами, попавшими в какое-то гнусное варево, некий сорт киселя, приготовленного циничным поваром из чьих-то полуразложившихся тканей, обильно сдобренных неведомыми помоями. Сидор, перебарывая отвращение, следовал за Черномырдиным. Показалась арка. В тумане вид ее был зловещ, как вид врат ада, обволакиваемых серными парами.
10.2. – Стой здесь! – приказал Валентин, и скрылся в мареве. Не прощло и двух минут, как он вернулся с пожилым человеком, одетым в неопределенного цвета пальто. При зыбком свете газовых фонарей лицо незнакомца показалось Сидору зеленым. -Господи! Пронеси! – шепнул он про себя. Незнакомец зловеще усмехнулся.
– Свеженький! 3амечательно!.. Можешь быть свободным, -незнакомец передал Черномырдину средних размеров сверток. Тот мгновенно исчез.
– Тебя зовут Сидор? – Фиолетовые глаза незнакомца смотрели оценивающе.
– Да...
– Пошли...
...........................................................
...Утром Сидор получил письмо, в котором сообщалось, что его родители утонули на рыбной ловле. Оказавшийся рядом деревенский дурачок Чу Ван ничем не мог им помочь, и лишь ковырял пальцем в ухе, слушая как кричат, оказавшиеся в холодной воде, соседи. Сидор понял, что смерть родителей не случайна, что она – наказание за это...
Весь день Сидор затачивал крест. Спрятав его за пазуху молодой человек отправился в Калашный ряд...
Серый как зельц туман заполнял пространства между строениями. Было невообразимо холодно, редкие прохожие напоминали камни, плавно опускающиеся неведомо откуда неведомо куда. Самая почва – как бы исчезла из-под ног, да и существовала ли она когда-либо в этом странном,непоходем ни на что месте?..
– Ермилов! – Сидор услышал резкий, насмешливо-угрожающий голос обладателя пальто.
– Ермилов! Брось свою железку подальше и следуй за мной!.. Сидор повиновался.
Они вошли в тесное, лишенное окон помещение. Мохнатые стены создавали впечатление удушья. Посреди комнаты стоял большой, турецкий барабан, на его кожаном пузе покоились две палки с утолщениями на концах.
– Сядь!
10.З. Сидор опустился на табурет, стоявший подле барабана.
– Ермилов! Я приказываю тебе бить в барабан! Начинай! Cидор почувствовал, как что-то тоскливое поднимается от паха вверх. Руки потянулись к палочкам. Он робко стукнул по натянутой на барабан коже. Тум-м-м...
Ермилов понял, что все зло мира сосредоточено в этой мерцающей скольской коже. Оскалившись он стал бить по ней сильнееи чаще, а затем еще быстрее, и еще сильней...
Тум-м-м... тум-м-м... тум-м-м-м-м-м-м...
Все исчезло, остался лишь барабан, в который нужно было бить, бить, бить...