на главную страницу

ПОДРАЖАНИЕ КАВАФИ

поэма

1.

Когда Бродскому дали (по блату)
Нобелевскую премию,
он вспомнил сон,
снившийся накануне
одному неизвестному ему молодому человеку:
Двое (лет тридцати, оба – мужчины)
в каком-то подвале, может в катакомбах?
разговаривали о том, что ныне
век в котором известны -
Бродский, Якупов и кто-то третий,
Один из двух (Бродскому показалось, что Забурдаев
плакал от горя) прислонившись к стенке,
закрыв лицо воротником пальто трясся.
Темнота как трясина всасывала звуки,
но бродскому было видно однако
как второй, видимо желая ободрить буку,
пошел направо, искать выход.
Страннее воспоминание не прекращалось -
блуждая
в поисках телефона по грудам щебня
в темноте, что во многом плотней ночи,
проникая (не телом!) из дверей в двери
я наконец-то почти узнало
то, где оно находится, впрочем
следовало перешагнуть через очередную кучу
битого кирпича (когда успели
нагородить ее? – не было накануне).
Впереди брежжил свет (метрах в техстах от кучи)
следовало лишь перелезть, но мягко
голос умершего прошептал имя
и теплая рука плеча коснулась
правого. Бродский
очнулся за чтеньем речи,
где он утверждал и то, и это,
так мол и так – Страна Советов...
выпас скота... Болваны в зале
рукоплескали,

Зачем я пишу? – Заполняю нишу
между собою и тем, что мимо.
Мысли и строки бегут пугливо,
лишь из бумаги надежна крыша
ибо не съедет. Сгорит – пожалуй
(пусть возражает угрюмый лирик),
если меняешь себя на жалость,
то не пеняй на ... извилин.
Движешься – значит уходит время,
между водою и льдом – дебаты:
кто наиболее точен в лени
у божества, но, увы, рогаты
оба пред ним, т.к. пар возможно
ближе обоих пред словом божьим,
Предположенъе: лед ж огонь -
пар ли? Ага!- потому не тронь
то, что тебе недоступно
не потому, что это преступно,
но глупо, а глупость рождает страх,
что ослабляет тебя и пах.

Лишь неподвижность нам необходима,
не та, что грезит гробовым душком,
но состоянье,
в коем все проходит мимо
и в нас как сахар в кофе с молоком.
Когда ты нем, ты – время,
ибо немо присутствие, так неподвижен слух
что различает в шорохе нелепом
нетленное, так различает пух
и гиацинт, и пряности, и ядра
застывший глаз, с расширенным зрачком.
И всякое убожество нарядным
становится в молчании таком.
И начинает растворяться тело
(убожество имеет свой предел),
и все цвета соединяясь в белый
собой являют мел.
Да, мел! И ты рукою твердой,
в согласии с молчанием своим
творишь миры, где обольщенный чертом
диктует Гамлет правила игры.

Что есть игра? – Все тож недомоганье
предельного до вечного, ему
нужны слова, законы, предписанья,
стремление не замечать дыру
ведущую к нелепому стремленью
заткнуть собою боль освобожденья.
Отсюда смерть, На палубе пескарь
зевая ртом
........................... царь,
да суп с котом...

Оставим красивости мертвым,
рулады оставим певцам,
да будет стремление твердым,
да будет прощенье глупцам.
Да будет на этой неделе
все просто как в первые дни,
и волосы пусть не ведеют,
и в хпамах не гаснут огни,
и всякое прочее точно,
а то, что зависит от нас
войдет переводом подстрочным
в подаренный вечностью час.

28.2.95

Лет пять назад (какое время!)
я написал сей водевиль,
разбрасывая щедро семя,
к усладе хмурых простофиль.
И счастье от знакомства с ритмом
мне заменяло пыл и ум,
но скоро выцвела палитра,
оставив кучку прелых дум.

И те, к кому я обращался
в сих невзыскательных трудах
исчезли. Ненасытный прах
пожрал одних и отыгрался
на прочих – тряпкою своей
стирая тупо и усердно
сиянье глаз и блеск идей.
О, время! Ты немилосердно...

Теперь роман об идиоте
не вызывает интерес,
другие темы ныне в моде,
другой листвой оделся лес.
И нет страны, что воспитала,
и нет толпы, что ожидала
когда ... третий Рим
пол выкрики: – И хер-то с ним...

И все же странное желанье
меня не оставляет. Мне
приснились прошлые мечтанья,
и голос нашептал во сне:
- Пора тебе в седло садиться
и вновь словами насладиться,
лететь туда, где при луне
Сильфида бычится одне...

Так начинал повествованье
(в каком же все-таки году?)
о Стасике, в его дуду
не задувая, но пытаясь
сверхадекватно передать
беседы двух умалишенных,
на пир богов не приглашенных
(на что им было наплевать).

О, память! Напряги прожилки,
пусть песен легкие пушинки
заполнят серые листы,
их прочитав заметишь ты:
- Будь славно, всякое движенье!
Хвала ваяющему миф!
Мы рождены для вдохновенья,
для звуков сладких и молитв!..

Мы все бывали в зоосаде,
где лев метался за оградой,
где обезьяна подбочась
швыряла фрукты в волчью пасть.
В одной из бывших губгостиниц
возник уже людской зверинец,
где всяк как мог раскрепощался
и пустотою насыщался.

Но не казалось пустотою
общение и каждый пер
в кафе как звери к водопою,
не замечая серный флер.
Кто был поэтом, кто Цирцеей,
философы ползли гурьбой
и был девиз как панацея:
- Живи, довольствуясь собой!

И всех пьянило это лето,
и всем казалось: рядом где-то
свобода ходит в неглиже
почти доступная уже.
И Стасик стал певцом свободы,
и женщинам о ней вещал,
и взгляд веселый изподлобья
сто наслаждении обещал.

Торжественно пучки из носа
торчали поднятым хвостом
(мы познакомились потом,
порой ответов и вопросов).
Глаза блистали, всякий думал,
что этот юноша угрюмый
накинул плотную вуаль
на изумительную даль.

Что верх и низ ему открыты
(что впрочем мнение девиц),
для Бога он – Клаузевиц,
а прочие – сидят в корыте.
А он неряшливым движеньем
хватал несъеденные булки,
с невыразимым вожделеньем
вгрызался в бублик.

Однако, стоит предоставить
трибуну Стасику, пока
мы не поймем наверняка,
что хватит эту мульку парить.
Внимание! 0дин, два, три!
Прошу, любезный, говори!
........................
........................

Помнишь ли ты группу «Эолика»,
в ней пели две бабы голосами тоненькими?
Не слышал? Неважно, не о ней пойдет речь,
но лишь о том как себя уберечь
от толстых жоп, что почему-то
ставят себя, на подиум абсолюта.

Свойства любой задницы можно описать просто:
если ты спишь, то мозг разъедает короста,
постепенно остается одна оболочка.
Жопе в штанах любой день – темная ночка,
темная, темная ночка
если на голове штанов оболочка.

Трудно ли жопой быть? – Безусловно!
Это все равно, что дрочить постоянно.
Может пример груб, но к слову -
сопоставление это без изъяна.
Помни: дрочи, дрочи
постоянно...

Нам же иной путь еще светит:
рыбой лови суть, рукой ветер,
радуйся если есть пока силы
чашку до рта донести рукой хилой,
или уплыть в лодье с красивой
течения изучать морские.

Но, впрочем, если опираться
на древнегреческих ослов,
то нам не стоило рождаться,
ни сил использовать, ни слов.
И коли мы не их заслуга,
не их печаль, не их вина,
то миром правит на досуге
седой и жирный Сатана.

С короткой стрижкою, жопастый
он метит твердою рукой
своих и оттого так часто
мы видим жопы грех большой.
С нетерпеливою душой
вам не войти в его чертоги,
другие надобны вам боги,
а этот подчует лапшой...

Он говорит: – Для блага мира
поди купи себе квартиру,
такую, что бы и в сортире
мочеспусканьем насладясь
ты думал: – Сам себе я кнъязь!
Зазряне пялься в потолок,
у баб пушистый хохолок
меж ног...

Оставим Стасика до срока,
он мелет много как сорока
и право утомлять горазд
многозначительностью Фраз.
Другие личности толпятся
в подвале памяти моей,
они настойчиво стучатся
и просят: – Выведи скорей

на белый лист. О, тени, тени!
когда б не водка вкупе с ленью
я жизнь бы посвятил стиху
в нем смешивая пыль и солнце,
что освещает сквозь оконце
досады тусклую труху,
но сам, подверженный греху
не зуд стихов, но зуд в паху

Я большей частью ощущаю
и о великом не мечтаю,
но продолжаю блеклый путь
в надежде, что куда-нибудь
нас все же выведет кривая,
но видно короток наш век
и современный человек
ни в чем себя не понимает.

В конце правления грузина,
когда пердолили врачей,
работники завода шинного
вселились в дом. Уже ничей
им окрик был неинтересен,
они вгрызались как кроты
в свои каморы, было весело
(так исполняются мечты).

Когда грузина удавили,
когда воспрянула страна,
и потянулись из сибири
политпреступные тела,
тот дом как остров постоянства
торчал себе средь шумных бурь
и неба, чистая лазурь
жильцов благословляла пьянства.

Давился где-то Евтушенко,
мурлыкал Окуджавы глас,
призывно квакал Вознесенский,
толкая в будущее нас,
но дом не знал о сих поэтах,
чурался бурь в ведре воды
и каплею в потоке леты
он двигался туды-сюды.

Но постепенно умалялось
жильцов довольных торжество,
все блекло, видоизменялось
и безысходностью несло
от стен постылых коридоров,
из зева засранных уборных.
И люди больше пили, чтоб
из года в год был новый гроб.

Я помню эти развлеченья,
когда довольная толпа,
с неслышным гулом увлеченья
следила как жует судьба
очередного трупа ткани,
как женщины тяжелой ранью
уж напомажены, они
с оргазмом слез обручены.

Но ты пойми, читатель чинный,
жильцов непраздный интерес,
любой трагедии причина -
желаний постоянный пресс,
и не пытаясь разобраться
в причинах жизни и смертей
ползло на похороны братство
сомнабулическнх теней.

Поэты думали о стройках,
О комиссарах, о борьбе,
о западе, о птицах-тройках
и прочей умственной воде,
но дома выпестыш матерый
обучен был всего не сметь
и знал, что ожидает смерть
его в угрюмых коридорах.

Что жизнь – чудовищная скука,
семья – несчастие и мука,
что дети – праздные скоты,
что виноватым будешь ты
когда бы что-нибудь случится
и солнце не для нас лучится,
и радость лишь в одном – забыться,
уйти в объятья пустоты.

Я помню всех, угрюмых, диких,
их неприветливые лики
стоят недвижно пред глазами,
как дьяконы пред образами.
И ради странного желанья
я волю дам воспоминанью
и постараюсь описать
сию трагическую рать.

Раком была его мать больна,
на хорька похожа жена,
дочь кривонога, репой убога,
нехорошо сложена.
Сам же он – здоровый мужик,
но без левой руки,
поезд проехал и нет руки -
как не запить с тоски?!
Он запивал и в страхе все
прятались по углам,
матку правда он редко бил,
а жену бивал по часам
враз заведенным, стони колобок,
жирная плоть, скрипи!
Вот тебе в зубы! А это в бок!
Ссучие потрохи!
Как-то он пьяный спешил домой,
у подъезда – мужик.
В зубы тому с размаха ногой -
ссучия плоть, дрожи!
Голым любил коридор измерять -
широких сорок шагов.
- Нука с дороги, косая блядь!
А то не сочтешь потрохов!
Долго ли, коротколь – дюжий рак
живьем старушку сожрал,
покойницу он посадил в гробу
и подле нее скакал.

- Я – хозяин! – кричал во тьму.
- Отныне хозяин – я!
Новая, бабы, начнется жизнь!
Бля!
С той поры прокатилось лет пять,
он баб держал в кулаке,
и вот как-то раз он решил погулять
как всегда на легке.
Сорок шагов в один конец,
Сорок шагов в другой,
«Вещий олег» в коридоре звучал,
он помогал рукой
вылиться фразам из ямы рта,
голос! Звучи сильней!
Спрятались дети от мужика
за фанерки дверей.
Так походив, решил обмыть
тело свое Канашев,
коль к чистоте обернулась прыть,
париться он пошел.
В ванну улегся, воду включил,
Гипнос сомкнул глаза,
вода горяча, сварился мужик,
т.е. в бозе почил.
...Когда вынимали из ванной его
(через четыре часа),
кто-то воскликнул: – Был мужиком,
а ныне – прям колбаса!

Снова поминки и снова гроб,
к дому стекался люд,
быстро зарыли и сели за стол,
сегодня всем нальют!
Пили и ели,
плясали и пели.
– Громче скули, гармонь!
Завтра, а может через неделю
трупная сгинет вонь.
Все были пьяны, веселы, живы,
кроме тех, кто юркнул под стол,
но тем не менее все наложили
в штаны, когда он вошел.
Окинул всех невидящим взглядом,
сел на свободный стул,
выпил рюмку, заел грибами
и песню свою затянул:
- Скажи мне кудесник... Было так жутко,
что смолкла даже гармонь...
Завтра, а может через неделю
сгинет трупная вонь.
Гости сидели как перед удавом
кролики. Наконец
часу в четвертом рассвет забрезжил,
в могилу ушел мертвец.
Но долго еще обсуждали феномен,
я сам видел этот стул,
на который нежданный уселся покойник
и песню свою затянул.

Этот был безбород и лыс,
хмур, даже больше – угрюм,
он никого не впускал в себя,
во тьму своих душных дум,
но иногда он любил повторять,
что есть молитва одна,
та, что ему пропевала мать: -
На черной грязь не видна...
Живя одиноко, теряешь связь
со всем, что мимо бежит,
если на черном не видно грязь
пусть кал на полу лежит,
пусть стены комнаты пахнут ссанъем,
не пахнет свое? – говорят.
Всякий может попасть и живьем
в самый кондовый ад.
Годы летели, он черен стал,
вода противна душе,
бывало в трубах он ночевал,
дом противен уже
и лишь иногда под покровом тьмы,
он являлся к себе,
лежал среди куч на прогнившем полу
и обращался к мольбе,
той, что ему напевала мать,
в ней есть такие слова:
Усни, мой кролик, не нужно страдать –
на черном грязь не видна...

И этот герой отправился в путь,
Что проложил Канашев.
Не знаю я возвращался ль он
иль сразу дорогу нашел.
Не знаю как он смотрел назад
с надеждой или тоской,
но тот, кто при жизни познает ад
на него махнет рукой.
Скорее всего к небесам душа
летела легко как шар
ибо тому, кто все потерял
любая вещь хороша.
Ад он познал, пусть придя в себя,
открыв неживые глаза,
он насладиться сияньем дня,
жизни прошла гроза...
А нам пора переключиться,
оставить мертвых до поры,
изменим правила игры
и пусть не с нами приключится
любой трагедии зевок,
кто соблюдает файв оклок
вполне способен насладиться
и шуткой острою и пиццей,
и посему я приглашаю вас к обеду
на полусветскую беседу.

Когда бы заново родиться,
пересмотреть событий суть,
то можно б было превратиться
в собаку иль в кого-нибудь
еще, поскольку ощущенья
от человеческих забот
противны и наоборот
собачья жизнь – есть наслажденье.

Сравните – всюду есть хозяин,
в круговороте толкотни
в заботах исчезают дни,
как зайцы в лодке у Мазая.
Заботы те же – размножаясь,
искать кусок на пропитанье,
нору и шкуру. Веселее
собака негра и еврея.

Как было б просто и толково
и жизнь есстественней текла б,
когда бы интеллект ослаб,
когда б инстинкты за основу.
Никто б не размышлял за чаем
о жизни, об иных мирах,
все перестало бы случайным
казаться, споры о правах

закончились бы в миг единый,
всегда в фаворе был бы сильный.
А ныне – тысячи иллюзий
нам расточает интеллект:
одни готовы лечь за Грузию,
другие – за вчерашний снег,
у третьих хуже заморочки -
следить как ветер лижет кочки.

Хоть человечество стремиться
от фауны отгородиться,
но без сомнения оно
животным жить обречено.
Так нужно выкинуть сомненья,
стереть ненужный интеллект
и ради саморазмноженья
забыть про прошлогодний снег.

Природа травит человека
как крысу или комара,
болезни, войны век от века
и популяции пора
войти в очерченное русло,
дабы настал биоценоз,
и глупый Гамлета вопрос
отсекся бы ножом Прокруста.

Пока же вынужден мириться
с другим законом человек,
с дерьмом приходиться возиться,
культуре посвящать свой век,
но катит разочарованье
и появляются стихи
(они довольно неплохи)
стоического содержанья:

Матрена пярдела и пела,
на дно опускаясь реки,
комарье оживленно гудело,
мерцали вдали огоньки.

Она же пярдела и пела,
и гибла в пучине она,
и девы дебелое тело
почти опустилось до дна.

Ну а комарье все гудело,
все жаждало крови людской,
но девы прекрасное тело
уже отошло на покой.

Вдруг стало вокруг тихо-тихо,
гуденье умолкло вдали
и только пярдение слабо
звучало из-под воды.

Луны ущербный лик сокрыт за ширмой туч,
лишь изредка косой выглядывает луч,
тумана бахрома опутала холмы,
деревья и кусты во тьму погружены.

Все шепчется во сне, в кошмары погружен
скрипит ветвями лес и наблюдает он
как из небытия, где царствует Гадес,
вдруг вырастает волк и покидает лес.

Ни звука, лишь трактир размеренно гудит,
в такое время поп уж беспробудно спит,
он завтра поспешит кого-то отпевать
и под попом дрожит упругая кровать.

Трактирщик пьяных вон выталкивает, те
расходятся домой ругаясь в темноте,
и если упадет из них кто-либо в грязь,
то волк уже готов на спящего напасть.

Наутро поп спешит убитого отпеть,
какую прожил жизнь - такая будет смерть,
но только темнота сотрет кишки дорог,
откуда ни возьмись возникнет новый волк.

Здесь каждый за себя и звук не веселит,
уходит память, безразличен вид
строенийи людей, что близкими казались
и нам в ответ когда-то улыбались.

В любом мешке – коты, любое слово – дым, -
и странно называть ненужное – своим,
уставшему следить за шелухою фраз
уже не разобрать где проюилъ, где анфас.

Как запах оливье, как перегар с утра
бегут за днями дни не принося добра,
и наблюдая мир сквозь темное стекло
мы понимаем, что желание прошло

взглянуть ему в глаза, отвесить пару фраз,
поскольку кое-что он положил на нас.
Однако хватит заниматься
лирической белибердой,

другие темы вновь толпятся
и просят: – Клапаны открой!
Забудем жалобы и травмы,
объявим лирике отбой
на время, все же меж собой
я думаю – все темы равны.

Любовь – отличная идея,
но к сожаленью для идей
нет места в области моей
И потому другие темы
мы размотаем постепенно,
к примеру: сонм учителей,
что для толкания речей
сюда плывут попеременно.

Всяк тычет Библией и Гитой,
всяк научает нищих нас
своей «единственной» молитве
и подает как божий глас
урчание в своем желудке,
но Стасик, на халяву чуткий,
всегда сквозь зубы говорил:
– Опять свезли сюда горилл...

И правда – каждый проповедник
орет и скачет как петух,
едва переведешь ты дух,
хлоп по карманам – нету денег.
Я – не стяжатель, но поверьте,
к чему такие чудеса,
когда карманы вычищают
за полчаса!

И множество заезжих урок
народ цепляют на крючок,
а он открыл как дурачок
хлебальник и молчит. Придурок!
Народ безмолвствует, ему
лапшу и ныне гуру варят,
но чем противней гуру харя,
тем проще действовать ему.

К нам импортируют бананы,
а следом, гонора полны,
в страну въезжают обезьяны
и утекает из страны
ее живительная сила,
ресурсы, люди, ум и честь,
всего увы не перечесть,
и спит колосс России хилый.

Когда-то жирный англичанин,
развратник пожилой Фальстаф
мозги индусам так запарил,
что те с проклятьем на устах
богов отвергли индуистких
и астраханские сосиски
приняв в испуге за лингам
другим молилися богам.

Подобное грозит и нам
коль не придет пассионарий
и не отвесит по рогам,
по сытой и глумливой харе
сим древним, чувственным богам.
Пока же Дионис с Гадесом
(что, впрочем есть одно лицо)
осваивают золотое
               кольцо.

Когда-то толпы Ганнибала
топтали римские поля,
под тушами слонов стонала
латинян скорбная земля.
И жирные костры курились,
и Карфагену обещал
свою циническую милость
Ваал.

Но сгинула как тень армада
и север победил жару,
Ваал спустился в лоно ада
и латиняне на пиру
своих богов превозносили,
и всякий был и смел, и тверд,
отечеством и домом горд,
и Рим переполняли силы.

Лет триста минуло, поникла
глава имперского орла,
в сознанье варварство проникло,
неслышно совесть умерла,
сестерции пленяли души
оправившийся от удушья
Ваал воскрес и на обед
он Риму предложил менет.

И тот сосал так вдохновенно,
что сей момент оставил след
в истории, затмив собою
величье предков и побед.
Пока неистовый германец
ему не выписал пинка,
любое царство так исчезнет
навевняка.

Закон один для популяций,
закон суров,
не хочешь с жизнью расставаться
паси коров.
А хочешь в лете утопиться -
валяй менет,
а третьего пути скорее
всего и нет.

Всех умиляет дрессировка
детей, военных и скотов,
любой расхваливать готов
парады, цирки и головки
мальцов, которых обучили
болтать как взрослые мужчины.
Пусть не хватает им болтов,
но голоски их очень милы.

Так водится – любой обычай
в любом загоне жив пока
обильной, свежею добычей
полны бесплотные бока.
И ради этих аппетитов
мы превращаемся в бандитов.
То не обычай, но живой
бог племенной.

Пусть многие уже не носят
кольцо из дерева в носу,
пусть в магазинах продаются
консервы: лещ и путассу,
однако управляет нами
как бессловестными рабами
бесплотный, жирный и живой
бог племенной.

В любой семейке и народце
срои ментальные уродцы,
они горазды диктовать,
что выкинуть, а что поднять.
И с этой тупостью убогой
озлобленный и одинокий
влачит обычный человек
свой век.

Дитя зловещих эманации
расчетлив, холоден и сух
встал из зеленого болота
уже универсальный дух.
Когда остывшее светило
пересекает сна порог,
выходит из гнилой могилы
землистый, плотный личный бог,

Он тот, кого Ауробиндо
микронным эльфом называл,
его поганенький оскал
к несчастию не сразу видно,
но он в себе несет обиду
и безутешную печаль
любую суживая даль
до астенического вида.

Не в состояньи насладиться
пространством горних перспектив
он ко всему понятье «миф»
не сомневаясь присобачил
и чтит понятие «удача»,
себе кумира сотворив.
Бессмертья нет, покуда жив
хватай, что ... лежит.

Подобное живет подобным,
в своем стремлении утробном.
наш эльф пластичный преуспел,
и человеческий удел
стал дорогим, красивым гробом.
Вбивая в репы идеал
(дружок, припомни номер пробы)
в который раз восстал Ваал.

Но полно! Хватит рассуждений,
довольно все и вся ругать,
пришла пора и наслаждений
благую сумму описать,
моя попытка не лукавить
все ж на провал обречена,
поскольку невозможно память
с наскока вычерпать до дна.

Шесть – число красоты. Вспоминается башня Ливана,
с ней когда-то любимую сравнивал царь Соломон.
Что такое любовь? – Это просто сверженье обмана
с трона сердца, что занял в минуту безверия он.
Это просто отсутствие, мир до его сотворенья,
это просто законченность всех нареченных путей,
чистота, для которой незначимы определенья,
это дверь, для которой нельзя изготовить ключей.
Это воля к единству, так бог побеждает природу,
отрицание плена материи в тягостном сне,
разрывается занавес и познавая свободу
ты находишь себя в бесконечности белой как снег,
и любые предметы ты чувствуешь как Васудеву,
и любое движенье оправданно светом души,
растворяется мир, исчезают мосты и пределы,
и любые исходы уже для тебя хороши.
Все исполнено смысла, великое кроется в малом,
откажись от себя и взамен обретешь абсолют,
для великого нет ни беды, ни зловещих провалов
ибо вечное солнце сжигает мучительность пут.
Как предвечный творец, как создатель миров безымянный
ты не знаем никем, но всему раздаешь имена,
тыбезвинен и чист и тебя никогда не обманет
почитающий ужас, стигийский сатрап ...

Но не всякая воля есть вечная жажда открытья,
есть стремленье к пределу, стремление все уплотнить
и во сне бесконечном запутаться в призрачных нитях,
и познать наконец, что твоя не присутствует нить,
и познать темноту, называя великою Кали,
отказаться от радости, т.е. отречся от смысла
и тогда сократятся до сумрачной комнаты дали,
и блужданием призраков станут кромешные мысли.
И стремление это находит свое оправданье
в утверждении странном, в печальном, но точном ответе,
что любой беспорядок лишь кажется нам по незнанью,
что есть тьма, как не просто отсутствие в комнате света?
Та же в ней обстановка, все теже углы и предметы,
в слепоте – романтизм, упоение ужасом вечным,
но «экстаз» переводится «ужас» и в этом
нам дана установка на путь по дороге, зовущейся Млечной,
Если двое пойдут в направленьях различных друг другу,
то настанет момент непременно негаданной встречи,
ибо следуя вдаль ты планету обходишь по кругу,
так скитается все по шоссе, называемом Млечным.
Все находится рядом, находится в той же коробке,
одиночество нам придает пониманье единства,
так иди до конца и познаешь, коль будешь не робок,
что отсутствуют беды, коль нет ни вершины, ни низа.

Писал про мальчиков и умер, словно не был,
как-будто кто-то раздавил часы,
потом сказали: – Чуточку бы хлеба
и колбасы...
Ох эти мальчики, сопливые мальчишки,
хотят всего, не зная, что хотят,
жизнь неприступна. Выпустить бы книжку...
Их давит жизнь как хиленьких котят.
О, Галкин! Галкин! Речи неуместны,
о чем возможно с миром говорить?
О Мандельштаме, так не много чести
всех вспоминать, кто не умеет жить...
Но, что есть жизнъ, как не круговращенье
одних и тех же образов и тем?
Кто понимает смерть как посвященье
уйти обязан из постылых стен.
Что лепетать о том, что не сложилось...
Таких полно!
И катится в подветренную милость
говно.
Все катится и все перетекает,
нам остается малое понять,
что прочего на свете не бывает
и остается лишь одно: принять
нам все как есть
и в этом посвященье,
и честь.

Прощай, прощай, отбросим прочь браваду,
в конечном счете – нечего терять,
усни, ребенок, большего не надо
понять.
Проснувшись, посети кого захочешь,
херакни водки, если там она
бывает, здесь от водки ночи
без сна.
А как у вас? Наверное иначе,
наверное другой у ночи свет,
прощай, птенец, желаю вам удачи
и не желаю бед.
Прощай, прошай...
А может – до свиданья?..

Заправки огненной водою
не приводили в чувство нас
и разговоры о любови
кончались словом «пидарас»,
но всяческое настроенье
несет в себе черту одну:
давать всему определенья
благие. Топором ко дну

ныряя, говори: – Прекрасно
без крыльев в небо улететь,
я знаю, что твердил медведь
на языке одних согласных,
т.е. иврите. Кабала
масонам знание дала,
а мы с тобой и есть масоны,
нам ваши ведомы резоны!

Нас окружают вши, для них
наш мир высок и непонятен,
мы ж по числу родимых пятен
определим: кто чист, кто псих,
Сей недалекий гедонизм
и автора, увы, коснулся,
но возмутился организм
и червь сомненья шевельнулся.

Как ни заманчива игра,
но слишком высоки в ней ставки
и тем, кто жив уже пора
к умалишенным на поправку.
Уж куча всяческих пророков
успела, проявить себя:
то хором девочек ...,
то мальчиков пытая током.

Один старушку зарубил,
что покарал провозглашая,
другой... но впрочем, хер-то с ним,
цена им, право, небольшая...
Сии статисты сатаны
имеют ареал локальный,
их вклад в несчастия страны
не радикальный.

Другие сытые мужи
есть настоящие «пророки»,
их почкованию пришли
давно предсказанные сроки,
и близится в моем романе,
хоть я ее не вызывал,
легенда об Адонираме
под шум проклятий и похвал.

Трон из дерева кедрового, позлащенный трон,
статуей из кости и золота. Слился с ним Соломон,
царь богат и могуществом трудно сравниться с ним,
славен в мире подлунном город Иерусалим.
«Премудрым» царь повелел себя подданным называть,
Балкида, царица Савская желает его повидать.
И изумляясь роскоши, она вступает в зал,
статуей из кости и золота царь ей показался.
– Три загадки, Премудрый, – просит она,- угадай.
Царь отвечает Балкиде, знает ответы царь
ибо подкуплен загодя Савский великий жрец,
первосвященник израильский знает ключ от сердец.
И дивилась Балкида премудрости Соломона,
и на богатство убранства пялилась изумленно.
...Они подходят к святая святых, у ступеней лоза,
Вырвать ее! – приказал Соломон, – она мозолит глаза!..
За Балкидой летящий удод жалобно закричал
и тогда поняла она, что будет печален финал
потомков царя и последний из них как последний злодей
к дереву будет тому пригвожден, что царь в
гордыне своей
вырвать решился, ибо Ной ту лозу посадил,
но Соломон слова ее мимо ушей пропустил.
Что для него лоза? Ему ценны порфир и злато...
– Жертвенник я здесь водружу,
жертвенник богатый!

Любовь как легкое облако, что предвещает бурю.
Царь поражен Балкидой как рожь градом в июле,
плюхнувшись на колени, он просит, он молит ее
стать его госпожою ибо теперь бытие
потеряла краски, запах, вкус и цвет.
– О, царица! Поверь мне, меня без тебя нет!
О, царица! Смиренным стану рабом твоим,
сердце возьми, а в придачу – город Иерусалим.
Балкида, видя такое, сжалилась над царем,
перстень с руки снимает и ему отдает.
– Пусть он будет залогом того, что должно быть...
Как же часто бывает невыгодно нам любить...
Куда ни пройдет царица, куда ни ступит нога,
любуется ли постройками или убранством зал,
другими ли чудесами, на вопрос ее: – Чей это план?
Соломон отвечает: – Мастер Адонирам,
странный и нелюдимый все, что ты видишь создал,
Хирам, Тирский владыка ко мне его отписал.
И пожелала Балкида видеть Адонирама,
ибо никто не сравнится со строителем храма
в мастерстве и дерзаниях, в великолепьи идей.
Соломон не желал того, но согласился с ней...
Входит Мастер Великий, взор у него – огонь,
бесстрашен и независим, но кто же он такой?
И почему царицысердце бьется сильней?
Нет, другие лица у Адамовых детей...

Душа Адама как мякиш, воля его слаба,
тот, кто слеплен из глины – создан с душой раба.
Кто к творчеству не причастен может лишь пить, да жрать.
Каин – не сын Адама, но Ева – его мать.
Каин добр и возвышен, ибо навеки с ним
отец его – Эблис-Денница, огненный херувим.
Как пред любовью ангела могла устоять
Ева, жена Адама, Каина мать?
Каин служил опорой Адаму в прахе его,
но то, что случилось вскоре, а вскоре случилось зло:
изгнал Адонаи из рая Адама и Еву с ним
за то, что проделал с нею огненный херувим,
ожесточило Адама и даже его жену
против Каина (скажет ли кто-то мне: почему?).
Авель ныне в любимцах ходит и нос дерет,
Каина презирает, чуть ли в лицо не плюет.
Их же сестра Аклиния в Каина влюблена,
но по приказу Бога Авелю отдана.
- Что, брательник лохматый, вот ты и вышел весь!
Авель в лицо смеется, потом выходит спесь.
- Трудно ли быть свободным, не лучше ли глиной стать?!
Каин же взял лопату и по башке тому хватъ...
- Не будет тебе искупленья! – Адонаи изрек,
грозный, немилосердный древнееврейский Бог.
Но трепетный сын Денницы на проклятье плевал
и то, чем владел с рожденья людям передавал.

И дети его учили детей Адама всему,
славя Эблиса-Денницу, проще сказать – Сатану.
Енох раскрыл для прочих тайны жизни племен,
Мафусаил – письму, ибо в нем был силен,
Ламех – тот многоженству, радости бытия,
следующий – Тувалкаин – плавить металл и ковать,
сестра же его Ноэма – прясть и одежду ткать...
От брака Тувалкаина с Нозмой на белый свет
явился сын Вулкан,
его потомком (как вы догадались) и был
Адонирам.
Вулкан познал и Хамову жену,
и Хуса родила она ему,
а Хус зачал впоследствии Нимврода,
вот перечень Адонирама рода.
Таков этот странный мастер, чей гений план начертал
храма Тому, кто роду его спокойно спать не давал.
Печальный и одинокий, всем внушающий страх,
живет среди адамитов мастер, с огнем в очах.
Больше других боится мастера сам Соломон,
перед Адонирамом слаб и бессилен он.
Так ненавидит гору галька на берегу,
так ненавидит нищий тех, кто ест курагу,
как ни пытался зависть в дневнике оправдать
Пушкин, но это чувство лучше в себе унять...

Живое тянется к живому! –
так Хармс когда-то восклицал,
он справедливо порицал
того, кто склонен к мордобою,
ему по узости казалось,
что замкнута сама в себе
непроницаемая зависть,
но дело вовсе не в злобе.

Любая жизнъ пожить стремится,
но так устроено, увы,
что если станешь всем делиться,
то будешь сожран яко бы.
Сии природные законы
рождают зависть и обман,
и люди стаей обезьян
друг друга топят в тухлых водах,

В легенде нашей Соломон
инстинктами повелеваем,
стремился укрепить свой трон
Адонирама устраняя.
Так бьют друг друга в полутьме
кальмары, вожделея самку,
сию жестокую изнанку
к чему скрывать тебе и мне...

Царица глядит на мастера, смотрят глаза в глаза,
просит она строителей храма ей показать,
тут Соломон вмешался в тихий их диалог,
он утверждал, что рабочих мастер собрать бы не смог,
что их такое множество, что все из разных земель,
что невозможно в храме всех их собрать теперь.
Адонирам на камень встал, губы в усмешке сжав,
в воздухе правой рукою он обозначил «Тав»,
тотчас же словно выросли люди из под земли,
молча, в ряды построились словно войско они:
по правую руку – плотники, слева - кузнецы,
в центре стояли каменышки, сжимая в руках резцы.
Лишь Адонирам руку простер замерло войско в тиши,
увидев такое царь Соломон в смятении решил,
что слава его и власть его – придорожная пыль,
что перед могуществом Адонирама он Соломон бессилен.
Балкида же пожалела о том, что перстень вручила ему,
в конечном итоге расхлебывать все приходится самому...
Сириец Фавор, финикиец Амру, еврей Мафусаил
давно имели на мастера зуб, он им тем насолил,
что отказал в сане мастера, чтож не всем мастерами быть,
злобой дыша сговорились они, решив, ему отомстить.
Медное море вскоре должно волнами засверкать,
царь Соломон его повелел мастеру отливать.
Близится день, Мафусаил серу мешает с литьем,
балки уже удлинил Амру, известь Фанор с кирпичей
тайно смешал, близится месть, вскоре мастеру честь потерять,
когда самолюбие велико многие могут предать.

Бенони, единственный, кто любил мастера, то прознал,
он к Соломону скорей бежит, молит, что б помешал
царь злодеянью, но глух и нем правитель к его словам.
В конечном итоге все разгребать каждый, вынужден сам...
И взорвалась под напором литья форма, огненный дождь
льет на народ, разевающий рот, в страхе бежит народ.
Мастер великий в горе своем ищет Бенони, но
всюду кошмар, крики и дым, рядом же нет никого.
Мастер Бенони во всем винит, не знал он что сговорились
сириец Фанор, финикиец Амру, еврей Мафусаил.
Но вдруг из глубин голубого огня голос громкий как гром
трижды воззвал: – Адонирам! Мастер дрогнул при том.
– Приблизься ко мне, не страшен тебе огонь, я имею власть
его усмирить, подойди ко мне, что б тебе не пропасть!
И видит мастер, что человек великий как херувим
средь пламени машет ему рукой, среди огня невредим.
И мастер шагнул в колыбель огня, блаженство свое познав.
Он вопрошал: – Кто влечет меня, куда? Отчетливым став
явившийся молвил: – К центру земли, где мира душа,
где царство твоих отцов, туда, где свобода себя познав
отвергнула вся и все!
Там царствует Каин, там Адонаи бессилен в злобе своей,
следуй за мною, возлюбленный сын, следуй за мной скорей!
- Но кто же я? И кто же ты? -спрашивал Адонирам.
- Перед тобою Отец отцов твоих – Тувалкаин сам!

И в святилище тайном, среди огня, где свет не слепит глаза
мастеру Тувалкаин все как есть рассказал,
о том как изгнал Адонаи из рая Каина и семью,
о том, что было, о том, что будет. К Каину самому
Адонирама дух подводит, видит Адонирам
мужа красы неизреченной, мудрости равной богам.
Тот же рассказ о несчастьях продолжил, о том как
безмерный дар
Бог Адонаи решил уничтожить и за ударом удар
Он наносил всем потомкам рода, как готовил потоп,
о том, что настанет царство свободы и что нужно сделать что б
владыка огня на земле воплотился, что б засверкал во тьме
истинный гений, тогда совершится главное на земле.
И слышит мастер голос Вулкана, слышит такие слова:
– Внимай, мойсын!Родится от тебя
сын, но его ты не застанешь,
твоим потомством расцетет земля.
но многие из них рабами станут
у адамитов, но наступит срок
и лучшие вернут себе престолы,
и будет посрамлен злой Бог,
и будет мир сверкающий и новый.
Объединившись именем твоим,
они раздавят правящих тиранов,
поскольку те – бараны Адонаи,
а нам неймется посчитаться с Ним!

Теперь иди, предназначенье
твое начертано судьбой,
спеши к последним приключеньям.
Да будет дух Огня с тобой!
И из святилища огня восхищен Адонирам,
молот волшебный ему вручил Тувалкаин сам,
молот вручил, при этом сказав: - Он возвратит тебе силы,
молотом этим, когда-то давно, кратер Этны открыли,
молотом этим ты доведешь задуманное до конца,
медное море ты отольешь,
хуливших тебя пронижет дрожь,
и помни слова отца!
И в тоже мгновение Адонирам море вогнал в берега,
казалось вселенная в море том как в сапоге нога,
казалось – не волны морщинят ландшафт изумленной земли,
но светом своим освещают прах звездные корабли.
И каждый взгляд выдавал восторг, каждый в море нашел
орбиту Солнца, кровавый Марс и голубой Алгол,
золота ярче сверкает медь, солнца лучи плывут,
сравнялись в творении глыбы веков и песчинки минут,
Но мрачен и горестен царь Соломон, досада его грызет,
тому, кто во тьме от Адама рожден не нужен небесный свод,
ему не понятно стремленье – дерзать, он – бабочка в скорлупе,
после триумфа мастер ему ненавистен вдвойне.
В сердце Балкиды вошла любовь, словно вино в сосуд,
радость великую подарил ей Адонирама труд,
рвется душа ее от царя, птице противен плен,
если любишь, то радость твоя, это радость вдвойне!

на главную страницу